Невротик по Хорни 11

МЫ росли в атмосфере, которая порождала страх, ненависть и лишала НАС естественного самоуважения.
Другой рос в атмосфере, которая порождала страх, ненависть и лишала его естественного самоуважения.
МЫ приобретали глубоко укоренившиеся чувства обиды и обвинения в адрес своего окружения,
однако МЫ не только были не способны их выразить, но, будучи достаточно сильно запуганными, даже не осмеливались допускать их в сферу осознаваемых чувств.
Другой приобретал глубоко укоренившиеся чувства обиды и обвинения в адрес своего окружения, однако он не только были не способен их выразить, но, будучи достаточно сильно запуганным, даже не осмеливался допускать их в сферу осознаваемых чувств.
МЫ были не способны выразить НАШИ глубоко укоренившиеся чувства обиды и обвинения в адрес своего окружения.
Другой был не способен выразить свои глубоко укоренившиеся чувства обиды и обвинения в адрес своего окружения.
МЫ не осмеливались допускать НАШИ глубоко укоренившиеся чувства обиды и обвинения в адрес своего окружения в сферу НАШИХ осознаваемых чувств.
Другой не осмеливался допускать свои глубоко укоренившиеся чувства обиды и обвинения в адрес своего окружения в сферу его осознаваемых чувств.
МЫ становились настолько запуганными, что не осмеливались допускать НАШИ глубоко укоренившиеся чувства обиды и обвинения в адрес своего окружения в сферу НАШИХ осознаваемых чувств.
Другой становился настолько запуганным, что не осмеливался допускать свои глубоко укоренившиеся чувства обиды и обвинения в адрес своего окружения в сферу его осознаваемых чувств.
Частично это происходило у НАС из-за страха наказания, а частично вследствие НАШЕГО страха потери любви и расположения, в которых МЫ нуждались.
Частично это происходило у Другого из-за страха наказания, а частично вследствие его страха потери любви и расположения, в которых он нуждался.
Эти НАШИ инфантильные реакции имели прочную основу в реальной действительности, поскольку НАШИ родители, которые создавали такую атмосферу, вообще вряд ли были способны воспринимать критику из-за собственной невротической чувствительности.
Эти инфантильные реакции Другого имели прочную основу в реальной действительности, поскольку его родители, которые создавали такую атмосферу, вообще вряд ли были способны воспринимать критику из-за собственной невротической чувствительности.
НАШИ родители не были способны воспринимать НАШУ критику из-за их собственной невротической чувствительности.
Родители Другого не были способны воспринимать его критику из-за их собственной невротической чувствительности.
У НАШИХ родителей имелось, проявлялось представление о собственной непогрешимости как родителей.
У родителей Другого имелось, проявлялось представление о собственной непогрешимости как родителей.
НАМ навязывалось, МЫ получали внушение и воспитание о непогрешимости НАШИХ родителей и родителей вообще.
Другому навязывалось, он получал внушение и воспитание о непогрешимости его родителей и родителей вообще.
В НАШЕЙ культуре, окружении поддерживалось, одобрялось представление о непогрешимости родителей, авторитарности их власти, на которую всегда можно опереться, чтобы добиться послушания.
В культуре, окружении Другого поддерживалось, одобрялось представление о непогрешимости родителей, авторитарности их власти, на которую всегда можно опереться, чтобы добиться послушания.
Позиция НАШИХ родителей была основана на авторитарности власти, на которую всегда можно опереться, чтобы добиться послушания.
Позиция родителей Другого была основана на авторитарности власти, на которую всегда можно опереться, чтобы добиться послушания.
НАМ навязывалась игра, в которой НАШИ родители выступали с позиции авторитарной власти, на которую всегда можно опереться, чтобы добиться послушания.
Другому навязывалась игра, в которой его родители выступали с позиции авторитарной власти, на которую всегда можно опереться, чтобы добиться послушания.
Позиция родителей в НАШЕЙ культуре была основана на авторитарной власти, на которую всегда можно опереться, чтобы добиться послушания.
Позиция родителей в культуре Другого была основана на авторитарной власти, на которую всегда можно опереться, чтобы добиться послушания.
В НАШИХ семейных взаимоотношениях царила благожелательность, и НАШИМ родителям не было необходимости подчеркивать свою авторитарную власть.
В семейных взаимоотношениях Другого царила благожелательность, и его родителям не было необходимости подчеркивать свою авторитарную власть.
Данная позиция в НАШЕЙ культуре, семье, окружении накладывает отпечаток на НАШИ взаимоотношения, даже оставаясь на заднем плане.
Данная позиция в культуре, семье, окружении Другого накладывает отпечаток на его взаимоотношения, даже оставаясь на заднем плане.
НАШИ взаимоотношения были основаны на авторитарности, и имела место тенденция к запрещению критики, потому что обычно она подрывает авторитет.
Взаимоотношения Другого были основаны на авторитарности, и имела место тенденция к запрещению критики, потому что обычно она подрывает авторитет.
НАМ запрещалась критика.
Другому запрещалась критика.
Запрет на НАШУ критику усиливался наказаниями, лишениями льгот, привилегий, любви, игрушек, возможностей, свободы.
Запрет на критику Другого усиливался наказаниями, лишениями льгот, привилегий, любви, игрушек, возможностей, свободы.
Запрет на НАШУ критику молчаливо подразумевался и навязывался НАМ на моральных основаниях.
Запрет на критику Другого молчаливо подразумевался и навязывался ему на моральных основаниях.
Критическое отношение с НАШЕЙ стороны сдерживалось не только индивидуальной чувствительностью НАШИХ родителей, но также тем, что НАШИ родители, впитавшие в себя принятое в культуре правило - грешно критиковать родителей, - пытались явно или неявно заставить НАС чувствовать то же самое.
Критическое отношение со стороны Другого сдерживалось не только индивидуальной чувствительностью его родителей, но также тем, что его родители, впитавшие в себя принятое в культуре правило - грешно критиковать родителей, - пытались явно или неявно заставить Другого чувствовать то же самое.
МЫ выражали некоторое противодействие, но и НАС в свою очередь заставляли ощущать свою вину.
Другой выражал некоторое противодействие, но и его в свою очередь заставляли ощущать свою вину.
МЫ не осмеливались показывать никакого недовольства.
Другой не осмеливался показывать никакого недовольства.
МЫ не решались думать о том, что НАШИ родители могут быть не правы.
Другой не решался думать о том, что его родители могут быть не правы.
МЫ чувствовали, что кто-то, должно быть, не прав, и, таким образом, приходили к заключению, что раз родители всегда правы, то вина лежит именно на НАС.
Другой чувствовал, что кто-то, должно быть, не прав, и, таким образом, приходил к заключению, что раз родители всегда правы, то вина лежит именно на нем.
Это был не интеллектуальный, а эмоциональный процесс у НАС.
Это был не интеллектуальный, а эмоциональный процесс у Другого.
Этот процесс побуждался у НАС не мышлением, а страхом.
Этот процесс побуждался у Другого не мышлением, а страхом.
МЫ начинали ощущать себя виноватыми.
Другой начинал ощущать себя виноватым.
У НАС развивалась тенденция искать и находить вину в себе, вместо того чтобы спокойно взвесить обе стороны и объективно оценить всю ситуацию.
У Другого развивалась тенденция искать и находить вину в себе, вместо того чтобы спокойно взвесить обе стороны и объективно оценить всю ситуацию.
Осуждение заставляло НАС почувствовать себя скверным, а не виноватым.
Осуждение заставляло Другого почувствовать себя скверным, а не виноватым.
Имелись лишь тонкие различия между этими двумя НАШИМИ чувствами, зависящими целиком от явного или неявного акцента на моральной стороне дела, принятой в НАШЕМ окружении.
Имелись лишь тонкие различия между этими двумя чувствами Другого, зависящими целиком от явного или неявного акцента на моральной стороне дела, принятой в его окружении.
МЫ, подчиняясь своему брату и сестре, из страха покорялись несправедливому обращению, подавляя в себе те обвинения, которые МЫ в действительности ощущали.
Другой, подчиняясь своему брату и сестре, из страха покорялся несправедливому обращению, подавляя в себе те обвинения, которые он в действительности ощущал.
МЫ внушали себе, что несправедливое обращение оправдано тем, что МЫ хуже своего брата или сестры (менее красив, менее интересен, менее умен, младше).
Другой внушал себе, что несправедливое обращение оправдано тем, что он хуже своего брата или сестры (менее красив, менее интересен, менее умен, младше).
МЫ считали, что такое обращение с НАМИ оправдано тем, что МЫ плохой мальчик.
Другой считал, что такое обращение с ним оправдано тем, что он плохой мальчик.
МЫ принимали вину на себя вместо осознания того, что с НАМИ обходятся несправедливо.
Другой принимал вину на себя вместо осознания того, что с ним обходятся несправедливо.
Этот тип реакции «обвинения - в самообвинения» у НАС сохранялся.
Этот тип реакции «обвинения - в самообвинения» у Другого сохранялся.
Этот тип реакции «обвинения - в самообвинения» у НАС не сохранялся.
Этот тип реакции «обвинения - в самообвинения» у Другого не сохранялся.
Не укоренившись слишком глубоко, НАША реакция изменялась, если менялась окружающая ребенка среда или если в НАШУ жизнь входили люди, которые ценили НАС и оказывали НАМ эмоциональную поддержку.
Не укоренившись слишком глубоко, реакция Другого изменялась, если менялась окружающая ребенка среда или если в его жизнь входили люди, которые ценили его и оказывали ему эмоциональную поддержку.
Если такое изменение не происходило, то НАША склонность трансформировать обвинения в самообвинения с течением времени становится сильнее, а не слабее.
Если такое изменение не происходило, то склонность Другого трансформировать обвинения в самообвинения с течением времени становится сильнее, а не слабее.
НАША склонность трансформировать обвинения в самообвинения с течением времени становилась сильнее, а не слабее.
Склонность Другого трансформировать обвинения в самообвинения с течением времени становилась сильнее, а не слабее.
У НАС постепенно накапливалось чувство обиды на весь мир.
У Другого постепенно накапливалось чувство обиды на весь мир.
У НАС рос страх выразить свою обиду вследствие растущего страха разоблачения и допущения такой же чувствительности у остальных.
У Другого рос страх выразить свою обиду вследствие растущего страха разоблачения и допущения такой же чувствительности у остальных.
Выяснить источник возникновения данного НАШЕГО отношения было недостаточно для его объяснения.
Выяснить источник возникновения данного отношения Другого было недостаточно для его объяснения.
И в практическом плане, и в плане динамики, факторы поддерживающие такое НАШЕ отношение в данное время оказывали воздействие сильнее, чем источник возникновения.
И в практическом плане, и в плане динамики, факторы поддерживающие такое отношение Другого в данное время оказывали воздействие сильнее, чем источник возникновения.
НАШИ крайние трудности при высказывании критики или каких-либо обвинений определялись несколькими факторами НАШЕЙ взрослой личности.
Крайние трудности Другого при высказывании критики или каких-либо обвинений определялись несколькими факторами его взрослой личности.
НАША неспособность высказывать критику являлась одним из проявлений отсутствия у НАС спонтанной уверенности в своих силах.
Неспособность Другого высказывать критику являлась одним из проявлений отсутствия у него спонтанной уверенности в своих силах.
МЫ невротически реагировали на обвинения в свой адрес и вели себя, обвиняя остальных.
Другой невротически реагировал на обвинения в свой адрес и вел себя, обвиняя остальных.
МЫ проявляли невротическое поведение при нападении и защите.
Другой проявлял невротическое поведение при нападении и защите.
МЫ были способны:
защищать свое мнение в споре;
опровергать необоснованное обвинение, порочащее измышление или обман;
протестовать внутренне или внешне против пренебрежительного отношения к себе или жульничества;
отказываться от выполнения просьбы или предложения, если они НАМ не подходят и если ситуация позволяет НАМ так поступать;
воспринимать критику и самим высказываться критически;
выслушивать и выносить обвинения, или умышленно уходить от них;
если МЫ считали нужным, прекращать отношения с каким-либо человеком;
защищаться или нападать без непропорционально сильного эмоционального накала;
придерживаться середины между преувеличенными самообвинениями и чрезмерной агрессивностью.
Другой был способен:
защищать свое мнение в споре;
опровергать необоснованное обвинение, порочащее измышление или обман;
протестовать внутренне или внешне против пренебрежительного отношения к себе или жульничества;
отказываться от выполнения просьбы или предложения, если они ему не подходят и если ситуация позволяет ему так поступать;
воспринимать критику и самому высказываться критически;
выслушивать и выносить обвинения, или умышленно уходить от них;
если он считал нужным, прекращать отношения с каким-либо человеком;
защищаться или нападать без непропорционально сильного эмоционального накала;
придерживаться середины между преувеличенными самообвинениями и чрезмерной агрессивностью.
МЫ испытывали трудности, были не способны:
защищать свое мнение в споре;
опровергать необоснованное обвинение, порочащее измышление или обман;
протестовать внутренне или внешне против пренебрежительного отношения к себе или жульничества;
отказываться от выполнения просьбы или предложения, если они НАМ не подходят и если ситуация позволяет НАМ так поступать.
Другой испытывал трудности, был не способен:
защищать свое мнение в споре;
опровергать необоснованное обвинение, порочащее измышление или обман;
протестовать внутренне или внешне против пренебрежительного отношения к себе или жульничества;
отказываться от выполнения просьбы или предложения, если они ему не подходят и если ситуация позволяет ему так поступать.
НАША чрезмерная агрессивность, приводила НАС к необоснованным, гневным обвинениям против всего мира.
Чрезмерная агрессивность Другого, приводила его к необоснованным, гневным обвинениям против всего мира.
МЫ не могли удержаться в «золотой середине» между преувеличенными самообвинениями и чрезмерной агрессивностью.
Другой не мог удержаться в «золотой середине» между преувеличенными самообвинениями и чрезмерной агрессивностью.
НАМ не хватало относительной свободы от смутной бессознательной враждебности и сравнительно прочного самоуважения.
Другому не хватало относительной свободы от смутной бессознательной враждебности и сравнительно прочного самоуважения.
НАШЕ спонтанное самоутверждение отсутствовало, и неизбежным последствием этого являлось НАШЕ чувство слабости и беззащитности.
Спонтанное самоутверждение Другого отсутствовало, и неизбежным последствием этого являлось его чувство слабости и беззащитности.
Зная (хотя, возможно, вообще никогда не задумываясь над этим), что, если потребует ситуация, МЫ сможем пойти в наступление или защитить себя, МЫ сильны и ощущаем себя таковым,
МЫ думали, говорили, что МЫ, вероятно, не сможем этого сделать, и тем самым являлись слабыми и чувствовали себя слабыми.
Зная (хотя, возможно, вообще никогда не задумываясь над этим), что, если потребует ситуация, Другой сможет пойти в наступление или защитить себя, он силен и ощущает себя таковым,
Другой думал, говорил, что он, вероятно, не сможет этого сделать, и тем самым являлся слабым и чувствовал себя слабым.
МЫ сомневались, боялись, что, если потребует ситуация, МЫ не сможем пойти в наступление или защитить себя.
Другой сомневался, боялся, что, если потребует ситуация, он не сможет пойти в наступление или защитить себя.
МЫ не являлись сильным и не ощущали себя таковым.
Другой не являлся сильным и не ощущал себя таковым.
МЫ очень точно могли определить:
подавили ли МЫ свое возражение из страха или из мудрости;
согласились ли с обвинением из слабости или из чувства справедливости, даже если приходится обманывать свое сознательное «Я».
Другой очень точно мог определить:
подавил ли он свое возражение из страха или из мудрости;
согласился ли с обвинением из слабости или из чувства справедливости, даже если приходится обманывать свое сознательное «Я».
МЫ не могли определить, скрывали от себя:
подавили ли МЫ свое возражение из страха или из мудрости;
согласились ли с обвинением из слабости или из чувства справедливости, даже если приходится обманывать свое сознательное «Я».
Другой не мог определить, скрывал от себя:
подавил ли он свое возражение из страха или из мудрости;
согласился ли с обвинением из слабости или из чувства справедливости, даже если приходится обманывать свое сознательное «Я».
Для НАС такая регистрация слабости являлась постоянным тайным источником раздражения.
Для Другого такая регистрация слабости являлась постоянным тайным источником раздражения.
У НАС начиналось множество депрессий после того, как МЫ оказались неспособны отстоять свои доводы или выразить критическое мнение.
У Другого начиналось множество депрессий после того, как он оказался неспособным отстоять свои доводы или выразить критическое мнение.
У НАС было препятствие, стоящее на пути НАШЕЙ критики и обвинения, прямо связанное с НАШЕЙ тревожностью.
У Другого было препятствие, стоящее на пути его критики и обвинения, прямо связанное с его тревожностью.
МЫ воспринимали внешний мир как враждебный, МЫ ощущали перед ним беспомощность, и любой риск вызвать раздражение окружающих представлялся НАМ чистым безрассудством.
Другой воспринимал внешний мир как враждебный, Другой ощущал перед ним беспомощность, и любой риск вызвать раздражение окружающих представлялся ему чистым безрассудством.
Для НАС опасность казалась тем большей, и тем в большей степени НАШЕ ощущение безопасности было основано на любви или расположении остальных, чем сильнее МЫ боялись потерять это расположение.
Для Другого опасность казалась тем большей, и тем в большей степени его ощущение безопасности было основано на любви или расположении остальных, чем сильнее он боялся потерять это расположение.
Для НАС вызвать раздражение у какого-то лица имело совершенно иное дополнительное значение, чем для нормального человека.
Для Другого вызвать раздражение у какого-то лица имело совершенно иное дополнительное значение, чем для нормального человека.
НАШИ собственные отношения с остальными являлись непростыми и хрупкими.
Собственные отношения Другого с остальными являлись непростыми и хрупкими.
МЫ не могли поверить в то, что отношение к НАМ остальных людей может быть в какой-то мере лучше, чем МЫ думаем.
Другой не мог поверить в то, что отношение к нему остальных людей может быть в какой-то мере лучше, чем он думает.
МЫ чувствовали, что вызвать раздражение означает подвергнуть себя опасности окончательного разрыва.
Другой чувствовал, что вызвать раздражение означает подвергнуть себя опасности окончательного разрыва.
МЫ ждали, что НАС с презрением отвергнут, или возненавидят.
Другой ждал, что его с презрением отвергнут, или возненавидят.
МЫ сознательно или бессознательно полагали, что остальные в столь же большой степени, как и МЫ сами, опасаются разоблачения и критики, и поэтому МЫ были склонны относиться к ним с такой же повышенной деликатностью, какую МЫ ждали от остальных.
Другой сознательно или бессознательно полагал, что остальные в столь же большой степени, как и он сам, опасаются разоблачения и критики, и поэтому он был склонен относиться к ним с такой же повышенной деликатностью, какую он ждал от остальных.
МЫ были склонны относиться к кому-то с такой же повышенной деликатностью, какую МЫ ждали от кого-то.
Другой был склонен относиться к кому-то с такой же повышенной деликатностью, какую он ждал от кого-то.
НАШ чрезмерный страх высказать свои обвинения или даже помыслить о них ставил НАС перед определенной дилеммой, потому что МЫ были полны сдерживаемого негодования и обиды.
Чрезмерный страх Другого высказать свои обвинения или даже помыслить о них ставил его перед определенной дилеммой, потому что он был полон сдерживаемого негодования и обиды.
Многие из НАШИХ обвинений находили выражение, иногда в скрытой, иногда в открытой и наиболее агрессивной форме.
Многие из обвинений Другого находили выражение, иногда в скрытой, иногда в открытой и наиболее агрессивной форме.
МЫ непременно чувствовали смирение перед критикой и обвинением.
Другой непременно чувствовал смирение перед критикой и обвинением.
НАШИ обвинения находили выражение.
Обвинения Другого находили выражение.
НАШИ обвинения находили выражение под влиянием НАШЕГО отчаяния, особенно когда МЫ чувствовали, что ничего от этого не теряем, что в любом случае МЫ будем отвергнуты, независимо от своего поведения.
Обвинения Другого находили выражение под влиянием его отчаяния, особенно когда он чувствовал, что ничего от этого не теряет, что в любом случае он будет отвергнут, независимо от своего поведения.
Если на НАШИ особые старания быть добрым и заботливым немедленно не отвечали тем же или же НАШИ старания вообще отвергались, НАШИ обвинения находили выражение под влиянием НАШЕГО отчаяния.
Если на особые старания Другого быть добрым и заботливым немедленно не отвечали тем же или же его старания вообще отвергались, его обвинения находили выражение под влиянием его отчаяния.
Выплескивались ли НАШИ обвинения сразу в виде взрыва или занимали некоторое время - это зависело от того, как долго копилось НАШЕ отчаяние.
Выплескивались ли обвинения Другого сразу в виде взрыва или занимали некоторое время - это зависело от того, как долго копилось его отчаяние.
НАШИ обвинения выплескивались сразу в виде взрыва.
Обвинения Другого выплескивались сразу в виде взрыва.
НАШИ обвинения выражались спустя некоторое время, не сразу.
Обвинения Другого выражались спустя некоторое время, не сразу.
В критический момент МЫ выплескивали кому-то в лицо все обвинения, которые долгое время вынашивали.
В критический момент Другой выплескивал кому-то в лицо все обвинения, которые долгое время вынашивал.
МЫ высказывали, выказывали НАШУ неприязнь кому-то в течение длительного времени.
Другой высказывал, выказывал свою неприязнь кому-то в течение длительного времени.
МЫ действительно имели в виду то, что говорили, и ожидали, что остальные воспримут это серьезно, - однако с тайной надеждой, что они осознают глубину НАШЕГО отчаяния и поэтому простят НАС.
Другой действительно имел в виду то, что говорил, и ожидал, что остальные воспримут это серьезно, - однако с тайной надеждой, что они осознают глубину его отчаяния и поэтому простят его.
МЫ выплескивали НАШИ обвинения и без условия отчаянности, если НАШИ обвинения относились к тем людям, которых МЫ сознательно ненавидели и от которых не ждали ничего хорошего.
Другой выплескивал свои обвинения и без условия отчаянности, если его обвинения относились к тем людям, которых он сознательно ненавидел и от которых не ждал ничего хорошего.
В НАШИХ обвинениях отсутствовала даже крупица искренности.
В обвинениях Другого отсутствовала даже крупица искренности.
МЫ с большей или меньшей горячностью высказывали обвинения, если видели, что НАС разоблачают и обвиняют, или если чувствовали такую опасность.
Другой с большей или меньшей горячностью высказывал обвинения, если видел, что его разоблачают и обвиняют, или если чувствовал такую опасность.
МЫ ощущали опасность, что НАС будут, могут разоблачить, обвинить.
Другой ощущал опасность, что его будут, могут разоблачить, обвинить.
Опасность расстроить остальных людей представлялась НАМ меньшим злом по сравнению с опасностью получить неодобрение.
Опасность расстроить остальных людей представлялась Другому меньшим злом по сравнению с опасностью получить неодобрение.
МЫ чувствовали, что находимся в критической ситуации.
Другой чувствовал, что находится в критической ситуации.
МЫ чувствовали, что находимся в критической ситуации, и переходили в контратаку, подобно трусливому животному, которое само не нападает, однако переходит в наступление, когда ему грозит опасность.
Другой чувствовал, что находится в критической ситуации, и переходил в контратаку, подобно трусливому животному, которое само не нападает, однако переходит в наступление, когда ему грозит опасность.
МЫ переходили в контратаку, подобно трусливому животному, которое само не нападает, однако переходит в наступление, когда ему грозит опасность.
Другой переходил в контратаку, подобно трусливому животному, которое само не нападает, однако переходит в наступление, когда ему грозит опасность.
МЫ ощущали острое чувство необходимости отвести от себя непосредственную угрозу, независимо от использованных средств.
Другой ощущал острое чувство необходимости отвести от себя непосредственную угрозу, независимо от использованных средств.
МЫ бросали кому-то в лицо гневные обвинения в тот момент, когда больше всего опасались обнаружения какой-то тайны или когда заранее знали, что совершенное НАМИ не будет одобрено.
Другой бросал кому-то в лицо гневные обвинения в тот момент, когда больше всего опасался обнаружения какой-то тайны или когда заранее знал, что совершенное им не будет одобрено.
В отличие от обвинений, выносимых под влиянием отчаяния, нападки такого рода делались НАМИ безрассудно.
В отличие от обвинений, выносимых под влиянием отчаяния, нападки такого рода делались Другим безрассудно.
Они высказывались НАМИ без какой-либо убежденности в их справедливости, поскольку возникали из острого чувства необходимости отвести от себя непосредственную угрозу, независимо от использованных средств.
Они высказывались Другим без какой-либо убежденности в их справедливости, поскольку возникали из острого чувства необходимости отвести от себя непосредственную угрозу, независимо от использованных средств.
Иногда среди них были и упреки, которые ощущались НАМИ как искренние, однако в основном являлись преувеличенными и фантастичными.
Иногда среди них были и упреки, которые ощущались Другим как искренние, однако в основном являлись преувеличенными и фантастичными.
МЫ и сами в них не верили и не ждали, что они будут восприняты всерьез.
Другой и сам в них не верил и не ждал, что они будут восприняты всерьез.
МЫ сильно удивлялись, если происходило обратное, например подвергаемый нападкам человек начинал всерьез рассматривать НАШУ аргументацию или обнаруживал признаки обиды.
Другой сильно удивлялся, если происходило обратное, например подвергаемый нападкам человек начинал всерьез рассматривать аргументацию Другого или обнаруживал признаки обиды.
МЫ не осознавали наличие у НАС страха обвинения, который неотъемлемо присутствовал в структуре НАШЕГО невроза.
Другой не осознавал наличие у него страха обвинения, который неотъемлемо присутствовал в структуре его невроза.
МЫ не осознавали, каким образом МЫ пытались преодолеть этот страх.
Другой не осознавал, каким образом он пытался преодолеть этот страх.
МЫ осознавали наличие у НАС страха обвинения, который неотъемлемо присутствовал в структуре НАШЕГО невроза.
Другой осознавал наличие у него страха обвинения, который неотъемлемо присутствовал в структуре его невроза.
МЫ осознавали, каким образом МЫ пытались преодолеть этот страх.
Другой осознавал, каким образом он пытался преодолеть этот страх.
Внешняя картина НАШИХ поступков была противоречива.
Внешняя картина поступков Другого была противоречива.
МЫ были неспособны высказывать обоснованную критику, даже если НАС переполняли сильнейшие обвинения.
Другой был неспособен высказывать обоснованную критику, даже если его переполняли сильнейшие обвинения.
Потеряв что-то, МЫ «грешили» на ближнего, но не могли предъявить ему обвинения.
Потеряв что-то, Другой «грешил» на ближнего, но не мог предъявить ему обвинения.
Те обвинения, которые МЫ все-таки высказывали, имели свойство некоторой оторванности от реальности.
Те обвинения, которые Другой все-таки высказывал, имели свойство некоторой оторванности от реальности.
МЫ высказывали обвинения не по делу, с оттенком фальши.
Другой высказывал обвинения не по делу, с оттенком фальши.
НАШИ обвинения высказывались необоснованно или совершенно фантастически.
Обвинения Другого высказывались необоснованно или совершенно фантастически.
МЫ бросали в лицо кому-то обвинение в том, что тот разоряет НАС.
Другой бросал в лицо кому-то обвинение в том, что тот разоряет его.
МЫ не могли сказать кому-то в лицо обвинение в том, что тот разоряет НАС.
Другой не мог сказать кому-то в лицо обвинение в том, что тот разоряет его.
МЫ не могли высказать кому-то искреннее замечание по поводу его курения.
Другой не мог высказать кому-то искреннее замечание по поводу его курения.
НАШИ попытки открыто выразить свои обвинения, были для НАС недостаточны, чтобы разрядить все НАШЕ сдерживаемое негодование.
Попытки Другого открыто выразить свои обвинения, были для него недостаточны, чтобы разрядить все его сдерживаемое негодование.
Для этого НАМ были необходимы косвенные пути, дающие возможность выражать свое негодование без осознания этого.
Для этого Другому были необходимы косвенные пути, дающие возможность выражать свое негодование без осознания этого.
Некоторые из них МЫ находили случайно, в некоторых из этих путей происходил сдвиг с тех лиц, которых МЫ действительно намеревались обвинить, на сравнительно индифферентных лиц.
Некоторые из них Другой находил случайно, в некоторых из этих путей происходил сдвиг с тех лиц, которых Другой действительно намеревался обвинить, на сравнительно индифферентных лиц.
МЫ сдвигали НАШИ обвинения с лиц, которых МЫ действительно намеревались обвинить, на других лиц.
Другой сдвигал свои обвинения с лиц, которых он действительно намеревался обвинить, на других лиц.
МЫ «срывались» на одном человеке из-за скандала с кем-то или просто из-за плохого настроения.
Другой «срывался» на одном человеке из-за скандала с кем-то или просто из-за плохого настроения.
Это были НАШИ предохранительные клапаны, которые сами по себе не были характерны для НАШИХ неврозов.
Это были предохранительные клапаны Другого, которые сами по себе не были характерны для его неврозов.
Специфически невротический способ косвенно, не осознавая этого, высказать свои обвинения опирается на механизм страдания.
Путем страдания МЫ представали в виде живого укора.
Путем страдания Другой представал в виде живого укора.
НАША мать заболевала, потому что ее муж приходил домой поздно.
Мать Другого заболевала, потому что ее муж приходил домой поздно.
МЫ страданием, болезнью выражали, таким образом, свое недовольство более эффективно, чем с помощью сцен.
Другой страданием, болезнью выражал, таким образом, свое недовольство более эффективно, чем с помощью сцен.
МЫ страданием, болезнью получали дополнительное преимущество, представая в собственных глазах невинной жертвой.
Другой страданием, болезнью получал дополнительное преимущество, представая в собственных глазах невинной жертвой.
Эффективность выражения обвинений посредством страдания зависела от НАШИХ внутренних запретов на высказывание обвинений.
Эффективность выражения обвинений посредством страдания зависела от внутренних запретов Другого на высказывание обвинений.
Там, где НАШ страх был не слишком силен, НАШЕ страдание демонстрировалось в драматической форме, с открыто высказываемыми упреками общего типа: «Смотри, как ты заставил меня страдать».
Там, где страх Другого был не слишком силен, его страдание демонстрировалось в драматической форме, с открыто высказываемыми упреками общего типа: «Смотри, как ты заставил меня страдать».
НАШИ обвинения высказывались при условии, что МЫ страдали, создавали себе страдание, потому что страдание придает обвинениям оправданный вид.
Обвинения Другого высказывались при условии, что он страдал, создавал себе страдание, потому что страдание придает обвинениям оправданный вид.
МЫ страдали, чтобы обвинять кого-то.
Другой страдал, чтобы обвинять кого-то.
НАШИ обвиняющие страдания были тесно связаны с НАШИМИ методами, используемыми НАМИ для достижения любви и расположения.
Обвиняющие страдания Другого были тесно связаны с его методами, используемыми им для достижения любви и расположения.
НАШЕ обвиняющее страдание служило НАМ мольбой о жалости и вымогательством благ в качестве возмещения за причиненное НАМ зло.
Обвиняющее страдание Другого служило ему мольбой о жалости и вымогательством благ в качестве возмещения за причиненное ему зло.
Чем труднее НАМ было высказывать обвинения, тем более демонстративно было НАШЕ страдание.
Чем труднее Другому было высказывать обвинения, тем более демонстративно было его страдание.
Это заходило столь далеко, что МЫ переставали привлекать внимание остальных к тому, что МЫ страдаем.
Это заходило столь далеко, что Другой переставал привлекать внимание остальных к тому, что он страдает.
НАШИ формы демонстрации страдания были крайне вариабельны.
Формы демонстрации страдания Другого были крайне вариабельны.
Вследствие НАШЕГО страха, который обступал НАС со всех сторон, МЫ постоянно метались между обвинениями и самообвинениями.
Вследствие страха Другого, который обступал его со всех сторон, он постоянно метался между обвинениями и самообвинениями.
Единственным результатом этого была НАША постоянная и безнадежная неуверенность, правы МЫ или не правы, критикуя или считая себя обиженным.
Единственным результатом этого была постоянная и безнадежная неуверенность Другого, прав он или не прав, критикуя или считая себя обиженным.
МЫ отмечали или по опыту знали, что очень часто НАШИ обвинения вызваны не реальным положением дел, а собственными иррациональными реакциями.
Другой отмечал или по опыту знал, что очень часто его обвинения вызваны не реальным положением дел, а собственными иррациональными реакциями.
Это знание делало для НАС затруднительным осознание истинности причиненного НАМ зла и не давало возможности занять твердую позицию.
Это знание делало для Другого затруднительным осознание истинности причиненного ему зла и не давало возможности занять твердую позицию.
МЫ должны были принимать или интерпретировать все эти манифестации как проявления особо острого чувства вины.
Другой должен был принимать или интерпретировать все эти манифестации как проявления особо острого чувства вины.
НАШИ мысли и чувства, так же как и мысли и чувства невротика, были подвержены влияниям культуры.
Мысли и чувства Другого, так же как и мысли и чувства невротика, были подвержены влияниям культуры.
Влияния НАШЕЙ культуры определяли НАШЕ отношение к чувству вины.
Влияния культуры Другого определяли его отношение к чувству вины.
Христианское учение влияло на вопросы НАШЕЙ морали.
Христианское учение влияло на вопросы морали Другого.
В НАШИХ обвинениях себя или указывания на наличие у НАС чувства вины того или иного рода, играло важную роль не то, в чем МЫ на самом деле чувствовали свою вину, а то, каковы были функции НАШЕГО самообвинения.
В обвинениях Другим себя или указывания на наличие у него чувства вины того или иного рода, играло важную роль не то, в чем он на самом деле чувствовал свою вину, а то, каковы были функции его самообвинения.
Основные функции НАШЕГО самообвинения были таковы:
проявление страха неодобрения;
защита от этого страха;
защита от высказывания обвинений.
Основные функции самообвинения Другого были таковы:
проявление страха неодобрения;
защита от этого страха;
защита от высказывания обвинений.
НАШЕ чувство вины было НАШЕЙ первичной мотивацией.
Чувство вины Другого было его первичной мотивацией.
НАШЕ чувство вины не было НАШЕЙ первичной мотивацией.
Чувство вины Другого не было его первичной мотивацией.
НАШЕ чувство вины вырастало из страха.
Чувство вины Другого вырастало из страха.
НАШ страх участвовал в образовании НАШЕЙ совести.
Страх Другого участвовал в образовании его совести.
НАША совесть обуславливало НАШЕ чувство вины.
Совесть Другого обуславливала его чувство вины.
Требования НАШЕЙ совести и чувство вины, установились и закрепились в НАС.
Требования совести Другого и чувство вины, установились и закрепились в нем.
Требования НАШЕЙ совести и чувство вины действовали в качестве первичной силы.
Требования совести и чувство вины Другого действовали в качестве первичной силы.
После того, как МЫ научились реагировать ощущением вины на угрызения совести и приняли моральные нормы, мотивом, стоящим за всеми этими НАШИМИ чувствами являлся НАШ прямой страх последствий.
После того, как Другой научился реагировать ощущением вины на угрызения совести и принял моральные нормы, мотивом, стоящим за всеми этими его чувствами являлся его прямой страх последствий.
За НАШИМИ угрызениями совести и чувством вины стоял прямой страх последствий.
За угрызениями совести Другого и чувством вины стоял прямой страх последствий.
Тот факт, что за НАШИМИ угрызениями совести и чувством вины стоял прямой страх последствий, проявлялось у НАС лишь тонкими и косвенными путями.
Тот факт, что за угрызениями совести Другого и чувством вины стоял прямой страх последствий, проявлялось у него лишь тонкими и косвенными путями.
Чувства вины не являлись у НАС сами по себе первичной мотивационной системой,
что чувства вины — в особенности чувства вины смутного характера, бессознательные чувства вины, — имели первостепенное значение в порождении НАШИХ неврозов.
Чувства вины не являлись у Другого сами по себе первичной мотивационной системой,
что чувства вины — в особенности чувства вины смутного характера, бессознательные чувства вины, — имели первостепенное значение в порождении его неврозов.
МЫ предпочитали оставаться больным вследствие НАШЕГО бессознательного чувства вины.
Другой предпочитал оставаться больным вследствие его бессознательного чувства вины.
НАШЕ Супер-Эго (совесть) как внутренняя инстанция налагало наказания на НАШЕ «Эго».
Супер-Эго (совесть) Другого как внутренняя инстанция налагало наказания на его «Эго».
МЫ причиняли себе страдания в результате потребности в наказании.
Другой причинял себе страдания в результате потребности в наказании.
В борьбе со своими конфликтами МЫ переносили много страданий.
В борьбе со своими конфликтами Другой переносил много страданий.
МЫ использовали страдание в качестве средства достижения определенных целей, которых вследствие существующих внутренних противоречий НАМ было нелегко достичь другим способом.
Другой использовал страдание в качестве средства достижения определенных целей, которых вследствие существующих внутренних противоречий ему было нелегко достичь другим способом.
МЫ были способны осознавать в каждой отдельной ситуации те причины, по которым использовали страдание, и те результаты, которые должны быть достигнуты с его помощью.
Другой был способен осознавать в каждой отдельной ситуации те причины, по которым использовал страдание, и те результаты, которые должны быть достигнуты с его помощью.
МЫ не были способны осознавать в каждой отдельной ситуации те причины, по которым использовали страдание, и те результаты, которые должны быть достигнуты с его помощью.
Другой не был способен осознавать в каждой отдельной ситуации те причины, по которым использовал страдание, и те результаты, которые должны быть достигнуты с его помощью.
МЫ были готовы платить столь непомерную цену страдания ради достижения своих целей.
Другой был готов платить столь непомерную цену страдания ради достижения своих целей.
НАШЕ чрезмерное использование страдания и готовность уходить от активного преодоления жизненных трудностей вырастало из лежащего в их основе побуждения, которое в первом приближении могло быть описано, как тенденция делать себя слабее, а не сильнее, несчастнее, а не счастливее.
Чрезмерное использование Другим страдания и готовность уходить от активного преодоления жизненных трудностей вырастало из лежащего в их основе побуждения, которое в первом приближении могло быть описано, как тенденция делать себя слабее, а не сильнее, несчастнее, а не счастливее.
Эта НАША тенденция вступала в противоречие с НАШЕЙ человеческой природой.
Эта тенденция Другого вступала в противоречие с его человеческой природой.
Эта НАША тенденция была и оставалась для НАС великой загадкой, камнем преткновения.
Эта тенденция Другого была и оставалась для него великой загадкой, камнем преткновения.
Эта НАША тенденция являлась базисной проблемой мазохизма.
Эта тенденция Другого являлась базисной проблемой мазохизма.
НАШ мазохизм имел отношение к сексуальным перверсиям и фантазиям, в которых сексуальное удовлетворение достигалось посредством страдания, с помощью избиений, пыток, изнасилования, порабощения, унижения.
Мазохизм Другого имел отношение к сексуальным перверсиям и фантазиям, в которых сексуальное удовлетворение достигалось посредством страдания, с помощью избиений, пыток, изнасилования, порабощения, унижения.
НАШИ сексуальные перверсии и фантазии были родственны общим тенденциям к страданию, то есть таким тенденциям, которые не имели явной сексуальной основы.
Сексуальные перверсии и фантазии Другого были родственны общим тенденциям к страданию, то есть таким тенденциям, которые не имели явной сексуальной основы.
Эти последние тенденции у НАС проявлялись как «моральный мазохизм».
Эти последние тенденции у Другого проявлялись как «моральный мазохизм».
В НАШИХ сексуальных перверсиях и фантазиях НАШЕ страдание стремилось к определенному удовлетворению.
В сексуальных перверсиях и фантазиях Другого его страдание стремилось к определенному удовлетворению.
НАШЕ невротическое страдание было обусловлено стремлением к удовлетворению.
Невротическое страдание Другого было обусловлено стремлением к удовлетворению.
НАШЕ невротическое страдание было НАШИМ добровольным желанием страдать.
Невротическое страдание Другого было его добровольным желанием страдать.
НАШЕ различие между сексуальной перверсией и «моральным мазохизмом» было связано с различием в осознании.
Различие между сексуальной перверсией Другого и «моральным мазохизмом» было связано с различием в осознании.
При НАШИХ перверсиях, и стремление к удовлетворению, и само удовлетворение осознавалось НАМИ.
При перверсиях Другого, и стремление к удовлетворению, и само удовлетворение осознавалось им.
При НАШЕМ мазохизме они оба были бессознательны.
При мазохизме Другого они оба были бессознательны.
НАША проблема получения удовлетворения посредством страдания являлась сложной даже в перверсиях.
Проблема получения удовлетворения Другого посредством страдания являлась сложной даже в перверсиях.
НАША проблема получения удовлетворения посредством страдания становилась еще более озадачивающей при НАШИХ общих тенденциях к страданию.
Проблема получения удовлетворения Другого посредством страдания становилась еще более озадачивающей при его общих тенденциях к страданию.
НАШ мазохизм, казалось, был необъясним.
Мазохизм Другого, казалось, был необъясним.
МЫ проявляли инстинкт смерти.
Другой проявлял инстинкт смерти.
Внутри НАС действовали две основные биологические силы: инстинкт жизни и инстинкт смерти.
Внутри Другого действовали две основные биологические силы: инстинкт жизни и инстинкт смерти.
Когда сила НАШЕГО инстинкта смерти, который направлен на саморазрушение, соединялась с НАШИМИ любовными влечениями, результатом был феномен мазохизма.
Когда сила инстинкта смерти Другого, который направлен на саморазрушение, соединялась с его любовными влечениями, результатом был феномен мазохизма.
НАШЕ стремление к страданию было невозможно понять психологически, не прибегая к помощи биологической гипотезы.
Стремление Другого к страданию было невозможно понять психологически, не прибегая к помощи биологической гипотезы.
НАШЕ стремление к страданию было феноменом психологическим.
Стремление Другого к страданию было феноменом психологическим.
НАШЕ стремление к страданию было феноменом биологическим.
Стремление Другого к страданию было феноменом биологическим.
МЫ смешивали, не видели разницы между действительным страданием и стремлением к нему.
Другой смешивал, не видел разницы между действительным страданием и стремлением к нему.
МЫ страдали без тенденции подвергать себя страданиям и/или извлекать из них удовольствие.
Другой страдал без тенденции подвергать себя страданиям и/или извлекать из них удовольствие.
МЫ страдали с тенденцией подвергать себя страданиям и/или извлекать из них удовольствие.
Другой страдал с тенденцией подвергать себя страданиям и/или извлекать из них удовольствие.
МЫ втайне наслаждались НАШИМИ болями.
Другой втайне наслаждался его болями.
МЫ были вынуждены страдать.
Другой был вынужден страдать.
НАШИ страдания при неврозах не имели ничего общего с желанием страдать.
Страдания Другого при неврозах не имели ничего общего с желанием страдать.
НАШИ страдания при неврозах представляли собой неизбежное следствие НАШИХ существующих конфликтов.
Страдания Другого при неврозах представляли собой неизбежное следствие его существующих конфликтов.
НАШЕ страдание возникало у НАС таким же точно образом, как возникает боль при переломе ноги.
Страдание Другого возникало у него таким же точно образом, как возникает боль при переломе ноги.
НАША боль появлялась независимо от того, желали ли ее МЫ или нет, и МЫ не получали никакой выгоды от испытываемого НАМИ страдания.
Боль Другого появлялась независимо от того, желал ли ее он или нет, и он не получал никакой выгоды от испытываемого им страдания.
НАША выраженная тревожность, порожденная существующими конфликтами, являлась заметным, но не единственным примером такого рода страдания при НАШИХ неврозах.
Выраженная тревожность Другого, порожденная существующими конфликтами, являлась заметным, но не единственным примером такого рода страдания при его неврозах.
МЫ испытывали страдание, сопровождающее осознание нарастающего расхождения между потенциальными возможностями и фактическими достижениями.
Другой испытывал страдание, сопровождающее осознание нарастающего расхождения между потенциальными возможностями и фактическими достижениями.
МЫ испытывали ощущение того, что МЫ беспомощно запутались в некоторых затруднительных ситуациях.
Другой испытывал ощущение того, что он беспомощно запутался в некоторых затруднительных ситуациях.
МЫ испытывали сверхчувствительность к малейшим претензиям.
Другой испытывал сверхчувствительность к малейшим претензиям.
МЫ испытывали презрение к себе за свой невроз.
Другой испытывал презрение к себе за свой невроз.
МЫ пренебрегали частью НАШЕГО невротического страдания, поскольку она абсолютно не бросалась в глаза.
Другой пренебрегал частью его невротического страдания, поскольку она абсолютно не бросалась в глаза.
МЫ желали страдать.
Другой желал страдать.
Кто-то думал, что МЫ желали страдать.
Кто-то думал, что Другой желал страдать.
Казалось, МЫ желали страдать, но на самом деле нет.
Казалось, Другой желал страдать, но на самом деле нет.
МЫ питали презрительное отношение к своему неврозу.
Другой питал презрительное отношение к своему неврозу.
МЫ испытывали невротические страдания, которые не были связаны с НАШИМИ потребностями в страдании.
Другой испытывал невротические страдания, которые не были связаны с его потребностями в страдании.
МЫ испытывали невротические страдания, которые были связаны с НАШИМИ потребностями в страдании.
Другой испытывал невротические страдания, которые были связаны с его потребностями в страдании.
НАШИ страдания вызывались такими потребностями, которые попадали в категорию мазохистских влечений.
Страдания Другого вызывались такими потребностями, которые попадали в категорию мазохистских влечений.
Нечто внутри НАС жадно хваталось за каждую возможность страдать.
Нечто внутри Другого жадно хваталось за каждую возможность страдать.
МЫ умудрялись обращать в нечто болезненное даже благоприятные обстоятельства.
Другой умудрялся обращать в нечто болезненное даже благоприятные обстоятельства.
МЫ абсолютно не желали отказываться от страдания.
Другой абсолютно не желал отказываться от страдания.
МЫ страдали больше, чем это было оправдано реальностью.
Другой страдал больше, чем это было оправдано реальностью.
МЫ производили впечатление:
что нечто внутри НАС жадно хваталось за каждую возможность страдать;
что МЫ умудрялись обращать в нечто болезненное даже благоприятные обстоятельства;
что МЫ абсолютно не желали отказываться от страдания.
Другой производил впечатление:
что нечто внутри него жадно хваталось за каждую возможность страдать;
что он умудрялся обращать в нечто болезненное даже благоприятные обстоятельства;
что он абсолютно не желал отказываться от страдания.
НАШЕ поведение, создающее такое впечатление, в значительной степени было результатом тех функций, которые выполняет НАШЕ невротическое страдание.
Поведение Другого, создающее такое впечатление, в значительной степени было результатом тех функций, которые выполняет его невротическое страдание.
Для НАС страдание имело ценность прямой защиты.
Для Другого страдание имело ценность прямой защиты.
НАШЕ страдание было единственным способом, которым МЫ были способны защитить себя от грозящей опасности.
Страдание Другого было единственным способом, которым он был способен защитить себя от грозящей опасности.
Посредством самобичевания МЫ избегали обвинений и в свою очередь обвиняли остальных.
Посредством самобичевания Другой избегал обвинений и в свою очередь обвинял остальных.
Представая больным или несведущим, МЫ избегали упреков.
Представая больным или несведущим, Другой избегал упреков.
Принижая себя, МЫ избегали опасности соперничества.
Принижая себя, Другой избегал опасности соперничества.
То страдание, которое МЫ, таким образом, навлекали на себя, являлось в то же самое время НАШЕЙ формой защиты.
То страдание, которое Другой, таким образом, навлекал на себя, являлось в то же самое время его формой защиты.
Страдание служило для НАС также способом достижения желаемого, эффективной реализации требований и придания этим требованиям законной основы.
Страдание служило для Другого также способом достижения желаемого, эффективной реализации требований и придания этим требованиям законной основы.
Относительно своих жизненных стремлений МЫ стояли перед дилеммой:
НАШИ желания имели властный и безусловный характер;
НАШИ желания приобретали властный и безусловный характер;
НАШИ желания были обусловлены НАШЕЙ тревожностью;
НАШИ желания не были ограничены каким-либо реальным принятием в расчет остальных людей или реальности вообще.
Относительно своих жизненных стремлений Другой стоял перед дилеммой:
его желания имели властный и безусловный характер;
его желания приобретали властный и безусловный характер;
его желания были обусловлены его тревожностью;
его желания не были ограничены каким-либо реальным принятием в расчет остальных людей или реальности вообще.
НАШИ желания имели (или уже приобрели) властный и безусловный характер отчасти потому, что они были обусловлены НАШЕЙ тревожностью, отчасти потому, что они не были ограничены каким-либо реальным принятием в расчет остальных людей.
Желания Другого имели (или уже приобрели) властный и безусловный характер отчасти потому, что они были обусловлены его тревожностью, отчасти потому, что они не были ограничены каким-либо реальным принятием в расчет остальных людей.
Сама НАША способность отстаивать свои требования крайне ослаблена вследствие отсутствия у НАС естественного самоутверждения, вследствие основного ощущения НАМИ своей беспомощности.
Сама способность Другого отстаивать свои требования крайне ослаблена вследствие отсутствия у него естественного самоутверждения, вследствие основного ощущения им своей беспомощности.
Результатом этой дилеммы у НАС являлось ожидание НАМИ того, чтобы остальные позаботились об осуществлении НАШИХ желаний.
Результатом этой дилеммы у Другого являлось ожидание им того, чтобы остальные позаботились об осуществлении его желаний.